НЕОКОНЧЕННАЯ «КАРТИНА»

Шестнадцатилетнего Митьку — детдомовского заводилу, грозу городской средней школы № 1 — знал весь Красилов. Его большие карие глаза навыкат, послужившие причиной двух кличек — «сова» и «балахатый» — гипнотизировали ма¬лышей, укрощали средних пацанов, умиротворяли старших. При стычках городские знали — с Митькой лучше не связы¬ваться: за его спиной — ватага детдомовских сорванцов, при выяснении отношений шустрых и злых, как потревоженные осы. Девчонки-старшеклассницы при встрече с Митькиными глазами где-нибудь на лестнице теряли дар речи.
У него были крепкие, как кувалды, кулаки, мускулистое тело, голос повелителя, властный характер, непостижимый, как его почерк, где буквы, наползая одна на другую, обра¬зовывали замысловатые спирали, от которых учителя при проверке контрольных хватались за голову.

Когда Митька подзывал детдомовского малыша, тот подбегал мгновенно", готовый исполнить любое его приказание. Средние иногда противились, пытаясь вырваться из-под его влияния, тогда он вонзал в ослушника свои «балухи», смотрел не мигая в его зрачки, с шипением медленно втягивал сквозь зубы воздух, и противнику было видно, как вздыма-ется, растет и ширится мощная грудная клетка, наливая силой и без того крепкую фигуру, как сжимаются челюсти, и скулы с проступившими желваками становятся жесткими, будто высеченными из гранита. Знали: это последняя стадия предупреждения, за которой могло последовать непредсказуемое — молниеносно летел камень, земляной ком, гайка или болт из кармана, подвернувшаяся палка, а то и просто обильный, как у верблюда, плевок, точно попадавший в цель с расстояния четырех-пяти метров.

Дальше и прицельнее Митьки никому из детдомовских (о городских и говорить нечего) не удавалось доплюнуть. Правда, к этим крайним мерам он прибегал редко и в целях скорее «воспитательных»: чтобы впредь не повадно было нарушать его волю или выказывать акт неповиновения. Обы¬чно же просто предупреждал: «Считаю до трех! Раз, два...» После «три» следовали известные всем детдомовским, а от них 'и городским, меры принуждения.
Решающую роль в формировании Митькиного характера сыграл, пожалуй, не столько девятилетний детдомовский стаж (были и с большей «выслугой»), сколько громкая и внушительная фамилия — Маршал, единственная на весь Красилов. Какой-то грозной легендой гремело, оно в школе и вроде бы толкало его самого к разного рода «подвигам», а в силу этого многое прощалось ему со стороны старших. Митькина слава от мала до велика катилась по Красилову до такой степени, что позже даже письма приходили к нему, порой издалека, с лаконичной надписью на конверте: «Красилов, Маршалу», хотя в городе — административном центре района — проживало более десяти тысяч жителей.

Наши кровати стояли рядом, разделенные узким проходом. Небольшая проходная спаленка еле вмещала четыре кровати и три тумбочки. Маршальское «ложе» располагалось у окна. Летом он раскрывал его полностью и спал раздетым по по¬яс, не реагируя на ночную и предутреннюю прохладу, тогда как я, сухоребрый и плоский, зябнул под одеялом.

Однажды он предложил мне переспать вместе с ним на его кровати, для ансамбля и в порядке закалки тоже раздетым до пояса. Я слушал его признания о любви к Анке, красивой, бойкой цыганочке, семикласснице — лучшей плясунье детского дома. Скованный ночным холодом и озадаченный его откровением, я потрясенно молчал, он ждал ответного откровения, ему хотелось услышать от меня, что я тоже без ума от Дики, и когда я промямлил что-то невразумительное о цыганской заносчивости и наглости, он закончил за меня, что да, он понимает — она тоже мне очень нравится, потому что такая девчонка должна нравиться всем без исключения, но ее благосклонного взгляда редко кто удостоится. После этого он неожиданно и очень убедительно заявил, что завтра же на исходе дня, присмотревшись к Анки за день, я должен изобразить ее портрет на тыльной стороне его левой ладони, а он наколет рисунок черной тушью. А еще он признался, что тайно ведет изобретенным им шифром дневник и что каждый новый день старается прожить так, чтобы совершались события, достойные описания, Потом он уснул, сложа руки на груди в картинной позе Наполеона, дыша ровно и глубоко. Я косился на его внушительный нос, костенел от холода, жался от его торсу, но он был стылый, как мрамор, я пытался ростирать то бока, то грудь, однако одеяло не рискнул натянуть, понимая что не возможно: края его были напрочь Митькой заложены под мат¬рац еще с вечера, и расчете только на нижнею часть тела. Не в силах изменить ситуацию, я до утра размышлял о предстоящей доверенной мне высокой миссии.

В тот день цыганка ошпаривала меня презрительным взглядом каждый раз, когда я,- сонный и вялый, особенно часто приближался к ней, поражая любопытством барана перед новыми воротами.

Дневные свои наблюдения в предвечерье я нацарапал на Маршальской руке в технике «тушь, перо» очень старательно, со всем мастерством весьма скромного опыта начинающего пятнадцатилетнего портретиста. Эскиз был милостиво утвержден без замечаний заказчиком, тотчас лично приступившим к воплощению замысла в материале. Инструментом служила связка трех тонких иголок с оголенными концами, материалом — флакон туши и кожа заказчика. Мне как создателю шедевра дозволено было отследить все стадии процесса — наколку, заливку кровавого рубца тушью, обильное покрытие лика дамы сердца сплошной тушевой коркой. При этом мне был продемонстрирован стоицизм поистине маршальский— ни один мускул не дрогнул на его лице, заслуживающем в то время резца ваятеля.

Утренний осмотр после снятия корки разочаровал нас обоих, особенно меня, поскольку от Анки остались на порт¬рете лишь овал лица, и короткая стрижка, остальное — от кикиморы: глаза получились демонически расширенными, нос — крючковатый, губы — зло и капризно искривлены. Сходства — никакого. В тот день, думаю, было что Марша¬лу -заносить в свой дневник. А вечером он выколол под ки¬киморой слово «Аня» и таким образом закрыл проблему сходства.

Как оценила дама сердца нательный шедевр портретного искусства? Одному богу да еще закодированному дневнику известно. Полагаю, не слишком высоко, потому что двумя днями позже он заказал широкое полотно совершенно дру¬гого жанра. Думаю, в перспективе он увидел вдруг себя не столько сухопутным маршалом, сколько прославленным адмиралом, судя по сюжету заказанной картины.

Заказ был изложен кратко и очень ясно: во всю ширину грудной клетки необходимо изобразить морскую панораму— бурные волны и мощный корабль с парусами. Исполнителем татуировки назначался я, что меня совершенно не устраивало, и я, как мог, отговаривал его от этой затеи. Но даже мое «в старости дурацкой наколкой будешь смешить внуков» не подействовало. Он был непреклонен, настаивая на своем.

Из какой-то книжки я срисовал роскошный парусник, увеличив до размеров Маршальского торса, волны распространил до пупа, приготовился морально и физически к ответственному моменту. Самолично смастерив себе орудие пытки — четыре крупные иглы в связке, с оголенными не менее трех миллиметров остриями, — вручил его мне, разделся, до пояса, развалился в кровати и скомандовал: «Давай!»

Возмущенный его категоричностью и непонятной мне бравадой, я решил про себя колоть безжалостно — пусть терпит, раз ему так хочется, посмотрим, хватит ли характера. Колол я плотно, слитно, глубоко до упора вонзая связку, с хрустом — сквозь кожу в мышцы. Он, стиснув зубы, молчал, поражая меня выдержкой и силой воли. Наконец проронил: «Подожди, отдохни». Вроде бы не он, а я устал и нуждаюсь в передышке. «Ну, давай», — уняв боль, разрешил, погодя. Я принялся еще усерднее вершить свое черное дело. Я у*е избороздил орудием пытки кровоточащую грудь сверху вниз и справа налево, добираясь до сердца, когда он сказал: «Ладно. На сегодня хватит. Замажь все тушью. Остальное завтра доделаешь».

На второй день я удвоил свои садистские усилия, особенно вокруг левого соска и в области живота, где бурлили и бушевали волны. И тут он сдался: «Довольно. Отложим до следующего раза». Но следующего раза так и не было.

Я никогда не узнал, что он записал в свой дневник тогда, хотя мы не раз встречались спустя много лет, и я в шутку предлагал ему закончить картину на его еще более мощном торсе с добавлением текста: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там».

А красавица жена его и сын тихо посмеивались.